​Выбитые из колеи

Владивостокские страницы воспоминаний Доната Мечика

Донат Мечик, Владивосток, декабрь 1928 года. Фото из архива Ксаны Мечик-Бланк

От редакции

О владивостокской юности театрального режиссера и педагога Доната Исааковича Мечика (1909–1995) широкий российский читатель знает из книги «Наши» его сына — писателя Сергея Довлатова. Однако считать «Наших» документом нельзя: используя реальные факты и фамилии, Довлатов вдохновенно фантазировал. Другое дело — воспоминания самого Доната Мечика «Выбитые из колеи (Литературные встречи)», выпущенные в 1984 году издательством Memory Publishing в Нью-Йорке, куда он переехал вслед за детьми. Эту книгу, ставшую раритетом, нам любезно передала живущая в США Ксана Мечик-Бланк — литературовед, дочь Доната Мечика, сестра Сергея Довлатова. Обозреватель «Новой во Владивостоке» Василий Авченко подготовил к публикации страницы воспоминаний Доната Мечика, повествующие о его владивостокских встречах с такими поэтами и прозаиками, как Павел Васильев, Рюрик Ивнев, Лев Повицкий, Борис Пильняк.

Литературное Приморье

В первые годы после революции во Владивостоке выходил знаменитый в то время журнал «Творчество».

Николай Асеев издал свой первый сборник стихов под громким названием «Бомба».

Здесь творили Давид Бурлюк и Сергей Третьяков, который запечатлелся в моей детской памяти во фраке с деревянной ложкой в петлице.

Молодой Александр Фадеев в те годы пытался написать повесть о прачке…

С детских лет сохранились в памяти и финальные строчки стихотворения, открывавшего сборник Гавриила Приморского «Зарницы»:

…А зарницы,

Словно птицы,

Шлют мне дальние приветы.

Гавриил Приморский — псевдоним. Настоящая фамилия — Рабинович.

И если Асеев, Бурлюк, Третьяков проживали во Владивостоке временно, то поэт Венедикт Март, Павел Далецкий и Александр Фадеев — местные литераторы, дальневосточники.

В середине двадцатых годов открылось Приморское отделение Сибирского союза писателей. Союзом руководил в Новосибирске В. Я. Зазубрин, а местным отделением — Павел Далецкий, который позже прославился изданным в Ленинграде романом «На сопках Маньчжурии».

В Союз сразу приняли прозаика Ванина и группу поэтов: Бориса Глушакова с грустной лирикой, Николая Толпегина, поспешно издавшего сборник стихов «Атава», и Михаила Мечика, моего старшего брата.

В семнадцатилетнем возрасте он выпустил два сборника — «Дали рубиновые» во Владивостоке (в Харбине. — Ред.), с трескучими призывными стихами, и «Желтые тени» — в Харбине (во Владивостоке. — Ред.), с упадочной лирикой, за которую был обруган в газете и исключен из комсомола (напомним, что писал Довлатов о своем дяде Михаиле: «У моего отца есть две книги, написанные старшим братом. Одна называется «М-у-у». Второе название забыл. В нем участвует сложная алгебраическая формула. Стихи там довольно нелепые». — Ред.).

Приведу отрывок одного из стихотворений сборника:

Петушиный резкий окрик ранний

Разбудил алеющую Русь.

И вот я, как будто дерзкий странник,

В эту розовую даль плетусь.

Где-то там метель ревет по-волчьи,

Где-то слезы льются в камышах…

И, как знамя, порванное в клочья,

Юная бунтарская душа.

Его перестали публиковать, и ярко начавшаяся литературная карьера закончилась в двадцать лет. А ведь в 1925 году Владимир Маяковский прислал Михаилу письмо с предложением восстановить во Владивостоке группу ЛЕФа. Почти одновременно брат получил и «Восемь пунктов» — так называлась последняя декларация поэтов-имажинистов. Отпечатана она была на машинке, через копирку, на папиросной бумаге.

Исаак Мечик, фото послано из действующей армии 23 февраля 1916 г. Это о нем Сергей Довлатов писал: «Росту дед был около семи футов. Он мог положить в рот целое яблоко. Усы его достигали погон...»

Я не назвал еще одаренного поэта Вячеслава Афанасьева, который погиб на фронте во время Второй мировой войны. Вспоминая Афанасьева, Михаил Дудин лестно отозвался о его стихах.

На большом литературном вечере в 1927 году, где выступали все члены владивостокской писательской организации, читали и мы с Афанасьевым. Газетная рецензия заканчивалась словами: «Двое последних молодых поэтов являются вместе с тем наиболее даровитыми».

Не обошлось и без загадочной личности. Я вспоминаю неулыбающегося человека, всегда небрежно одетого и лохматого. Именовался он Нон Эсма (философ Петр Матвеев, один из сыновей первого летописца Владивостока Н. П. Матвеева. — Ред.) и писал только туманные афоризмы. Он был младшим братом поэта Венедикта Марта.

Включился в жизнь отделения изъездивший полмира на пароходе одессит Леонид Чернов, декларировавший имагофутуризм. Он выпустил сборник «Профсоюз сумасшедших». Предваряли книгу такие стихи:

Эй, кому нудно в вонючей квартире

Чадить в этих днях, как грошовые свечи,

Давайте откроем единственный в мире

Красивый, могучий Профсоюз сумасшедших!

Поэт Павел Васильев

Павел Васильев появился во Владивостоке осенью 1926 года. В биографических справках о поэте указывается со слов его семьи, что родился он 25 декабря 1910 года. Значит, когда приехал во Владивосток, ему не исполнилось еще 16 лет. Когда же он успел окончить павлодарскую школу-девятилетку? И как поступил во Владивостоке на японское отделение университета?

Павел выглядел старше меня, солиднее, а мне уже тогда стукнуло 17. Но если нет ошибки, то мужественный облик и внутренний склад души Павла, сохранившиеся в моей памяти, могут быть объяснены только тем, что он удивительно рано созрел и сформировался. Видимо, сказалось необыкновенно глубокое, богатое восприятие им окружающей жизни, природы, мира. А главное, сказался самостоятельный выход в жизнь.

Слева направо: Донат Мечик, его отец Исаак, Михаил Мечик, мать Раиса. 9 июля 1929 г., Владивосток

А может быть, все иначе? Ведь и по документам Павел был старше меня. В печати упоминалось, что он приписал себе годы (так утверждали и его родители), а я склонен думать, что он просто исправил в документах возможную для того времени ошибку (юность Васильева вообще изрядно мифологизирована — при активном участии самого поэта; современные источники датой рождения Павла указывают 23 декабря 1909 года по старому стилю, что соответствует 5 января 1910 года по новому. — Ред.).

Павел был неожиданно арестован 7 февраля 1937 года, когда шел бриться в парикмахерскую, и вскоре погиб в лагере (по позднейшим данным, Васильева расстреляли в Лефортово. — Ред.). При жизни поэта не было издано ни одного стихотворного сборника, хотя слава пришла к нему мгновенно.

<…>

Павел пришел ко мне в Маркеловский (ныне Краснознамённый. — Ред.) переулок.

— Я специально нагрянул, чтоб послушал, какие я талантливые стихи написал.

И читает новое стихотворение несколько раз кряду. Мы засиживаемся, он остается ночевать. А рано утром будит меня:

— Донат, дай папиросу!

Спросонья ничего не понимаю. Я не курю. Коробка папирос лежит в кармане его мореходной куртки, что рядом с ним на стуле, а он поднимает меня ни свет ни заря. Закурив, тут же откладывает папиросу в пепельницу, полную окурков. И читает:

Но нет вокруг спокойствия и сна.

Угрюмо небо надо мной темнеет,

Всё настороженнее тишина,

И цепи туч очерчены яснее.

<…>

Как-то я пришел к Павлу. Он снимал маленькую комнату почти без мебели где-то за садом Невельского, в стороне от центра. Не успел я переступить порог, как он начал читать. Три или даже четыре стихотворения, написанных, видимо, ночью или с утра. Одно из них напоминало есенинское «Ах, как хочется мне с балкона…». Я сказал об этом. Павел рассердился и порвал черновик. Пишу не для того, чтобы кинуть камень в тогда еще юного поэта. В молодые годы даже самые великие не избежали влияния и становились невольными подражателями.

С Павлом Васильевым приходилось быть все время настороже. Его простота, открытость натуры, смелое прямодушие нередко перерастали в бесцеремонность. Но не могу вспомнить, чтобы Павел когда-либо пил. И не было «печальных эпизодов, когда не знавшая удержу его натура приходила в противоречие с моральными нормами нашего общества», как пишет
К. Зелинский о московском периоде поэта.

<…>

Интересно, что владивостокские газеты, выпускавшие литературные страницы по воскресным дням, охотно печатали каждого из нас. Но, кроме единственного случая (очевидно, речь о первых публикациях стихов Васильева в газете «Красный молодняк» в конце 1926 года. — Ред.), не находили места для стихов Павла Васильева. Склонен думать, что он производил на редакционных работников впечатление нескромного человека.

<…>

По пути из Новосибирска Васильев остановился в Хабаровске, где сделал доклад о дальневосточной поэзии (видимо, речь о втором появлении Васильева на Дальнем Востоке — в 1928–29 гг. — Ред.). В газете «Тихоокеанская звезда» появилась заметка строк на 50 под заголовком «Кого мы читаем?!». Речь в ней шла не столько о Васильеве и его докладе, сколько о Донате Весеннем (мой псевдоним). Газета обрушилась на меня, называя «кулацким поэтом» — серьезное обвинение по тем временам. Между тем я ни разу еще тогда не был в деревне и конечно же ни строчки не написал о ней.

Вскоре мы случайно встретились с Васильевым возле сада Завойко (ныне — Театральный сквер; на месте памятника Лазо прежде стояла скульптура адмирала Завойко. — Ред.). Не успели обняться, как Павел стал делиться новосибирскими успехами. И тут же с ходу прочел несколько новых стихотворений. Если прежде в его стихах чувствовался налет лирической напевности, то теперь они стали более конкретными, выпуклыми, приобрели характер народной песни. Чуть ли не в каждой строке звучал сочный, неожиданный образ.

<…>

— Все, что я прочитал, напечатают в «Сибирских огнях»!

— А почему ты рифмуешь «женьшень» и «женщин»?

— Ты про стихи скажи…

Но вместо того чтобы сказать, как они изумили меня, я повел разговор о заметке «Кого мы читаем?!». Только от него я мог получить объяснение насчет приклеенного мне опасного ярлыка кулацкого поэта.

— Может быть, ты приписал мне свои стихи, чтобы тебя не обругали?

— Какая разница? Доклад был о дальневосточной поэзии. Читал всех нас. <…> Как же без Доната Весеннего обойтись?! Вот и прочитал какие-то стихи за твои. Зато фамилия прозвучала… Да брось огорчаться! Лучше поедем вместе в Москву…

— Почему в Москву?

— Тебя в Ленинград тянет… Да чего ты расстроился?.. Откажись от псевдонима, и все. Зачем он тебе? Ты объединил наши две фамилии — Васильев и Есенин — и получился глупый псевдоним. Стихи твои и то умнее псевдонима… (кстати, Михаил Зощенко тоже советовал Д. И. Мечику отказаться от псевдонима «Весенний». — Ред.).

<…>

В Москве я появился впервые ранней осенью 1929 года, когда мне исполнилось двадцать лет. Приехал я с берегов Амурского залива, из Владивостока. Никаких других городов еще не видел, если не считать Харбина, где родился и провел несколько лет детства.

В столице у меня имелось двое знакомых по Владивостоку: Рюрик Ивнев, возглавлявший тогда Всероссийский союз поэтов, и Павел Васильев, с которым сблизил нас юный возраст три года назад. В переписке мы установили место встречи. Место выбрал Павел — памятник Пушкину, что стоял тогда на Тверском бульваре.

Павел появился в ослепительно белом свитере плотной вязки, облегавшем фигуру. Выглядел красиво, мужественно. Вел себя покровительственно, к тому же непривычно для него ласково и внимательно.

В то время я не мог допустить мысли, что мой девятнадцатилетний приятель от природы наделен уникальным дарованием. И поразился, когда он, обнимая меня, спокойно произнес:

— Я стал большим поэтом, Донат.

<…>

Мы сидели у памятника, подтянув ноги, и читали друг другу новые стихи. Я начал с посвящения Павлу, что написал за десятидневный путь Владивосток — Москва.

Клянусь, я вечно буду помнить

Колючий розовый шиповник

На берегу амурских вод

И солнца дальнего заход.

Заход предательски красивый,

Ту ночь, когда склонились ивы

С восточной мягкостью ветвей,

Как будто сорок лебедей.

А утром из Владивостока

Бежал. Прощались шапки сопок.

И капли слез в один карат,

Как дикий спелый виноград,

Из глаз моих на землю пали…

Когда я дочитал, Павел поспешил вырвать из рук листочки со стихами и сунул в брючный карман. По наивности мне подумалось, что стихи понравились ему, но он тут же смутил меня…

— Пусть лежать на память… о Владивостоке. Когда-нибудь я напишу настоящие стихи об этом городе. Я знаю, как написать такие стихи.

Равнодушный к житейским потерям

Название этой главы я заимствовал из стихотворения Сергея Есенина, посвященного поэту Ивневу.

С Рюриком Александровичем я встретился в двадцатых годах. С его слов знаю, что он был представлен императрице и читал ей стихи. В начальные годы революции нарком просвещения А. В. Луначарский взял Рюрика Ивнева в секретари.

Во Владивосток поэт приехал, опубликовав в 1925 году роман «Любовь без любви». <…> Он показывал мне отклик
В. И. Ленина, в котором говорилось, что если наша современная проза будет подобной, то никогда не появится пролетарской литературы.

<…>

Пребывание Рюрика Ивнева во Владивостоке перед поездкой в Японию и после возвращения оказало плодотворное влияние на местную литературную поросль.

По старой дружбе он появлялся со Львом Повицким, тоже оказавшимся в нашем городе. От Ивнева я узнал, что Повицкий был близок с Есениным, первым издал его сборник стихов.

<…>

Как-то я навестил Повицкого. Он жил в небольшой гостинице на Китайской улице (Океанский проспект. — Ред.). Застал Рюрика Ивнева. Несмотря на его популярность в то время как прозаика, он по-прежнему писал стихи и с удовольствием откликался на просьбу почитать их.

Я сел в мягкое кресло, испытывая трепет от присутствия литературных знаменитостей. Лев Павлович (Иосифович. — Ред.) придвинул ко мне вазу миндаля, смешанного с изюмом. Я не знал, как с такой едой обращаться, и осторожно взял по штучке того и другого. После неловкого молчания рассказал:

— Я приходил в отель «Золотой Рог», а портье заявил, что никакой Ивнев не проживает.

— Нет, я проживаю, — с детским упрямством отозвался он. — В гостинице меня знают по документам как Ковалёва Михаила Александровича (настоящее имя Ивнева. — Ред.). — И улыбнулся вежливой улыбкой интеллигентного человека.

В литературной среде Владивостока полагали его гомосексуалистом. Должен сказать, что заметного повода так думать Рюрик Александрович не давал. И об этом мне нечего рассказать, кроме того, что производил он на всех впечатление человека изнеженного с детских лет.

В Приморском отделении Сибирского союза писателей мы дружески сошлись с Павлом Васильевым, как самые молодые. <…> Как-то мы встретили Ивнева на центральной улице города, которую все продолжали называть Светланкой (в 1924 году Светланскую переименовали в Ленинскую. — Ред.). Он покровительственно улыбнулся, отвел в сторону.

— Когда вы вдвоем, то напоминаете мне Есенина с Мариенгофом.

По мальчишеской инфантильности я, влюбленный в есенинские стихи и не признававший поэзию Мариенгофа, отнес упоминание имени Есенина к своей персоне.

— Павел такой же светловолосый, — продолжил Рюрик Александрович, — и такого же роста, как Сергей. А вы, Донат, повыше Павла, как Толя — Есенина. И такой же черноволосый, как он.

Памятная встреча

Проездом в Японию Борис Пильняк остановился во Владивостоке. Председатель Приморского отделения Сибирского союза писателей Павел Далецкий договорился с ним о встрече, и местные литераторы нанесли визит писателю в фешенебельном отеле «Версаль» на Тигровой улице.

В те дни появилась в продаже изданная «Землей и фабрикой» розовая книжица с маленьким произведением Бориса Пильняка «Лесная дача». По совету Далецкого каждый из нас принес с собой экземпляр, чтобы получить автограф.

Борис Андреевич легко откликнулся на общую просьбу, но подписывал всем одинаково, оставляя витиеватым, цепким почерком две фамилии: «Далецкому — Пильняк», «Глушакову — Пильняк». А вот мне иначе: «Донату Весеннему — Борис Пильняк». Это всех озадачило, почему мне с именами?

— Потому, что Весенний не фамилия, а прилагательное, — сказал Павел Васильев. — Не звучит без имени…

Разгадка пришла позже, когда я прочитал «Голый год» и обнаружил, что у героя произведения Бориса Пильняка одинаковое имя со мной. Видимо, оно импонировало авторским симпатиям, и я тут ни при чем.

Борис Андреевич охотно отвечал на калейдоскоп наших вопросов. Больше других писателей вспоминались Пантелеймон Романов, Михаил Кольцов, Евгений Замятин, Михаил Зощенко… Но вдруг кто-то поинтересовался, что собой представляет Чан Кайши.

Вопрос этот, видимо, возник потому, что из Хабаровска (Донат Исаакович оговорился: не из Хабаровска, а из Забайкалья. — Ред.) во Владивосток для сокращения пути поезд проходит по Китайско-Восточной железной дороге через Харбин, где, как мы узнали, Борис Андреевич тоже останавливался.

— О-о! — протянул Пильняк. — О нем в двух словах не скажешь!.. Не та фигура.

— А вы попытайтесь!

Борис Андреевич, который производил впечатление западного респектабельного интеллектуала, отложил дымящуюся сигару в хрустальную пепельницу и не сразу произнес со свойственной ему благородной интонацией:

— В два слова, говорите?! Попробую! Старая жопа!

Все захихикали, кроме меня, инфантильного юноши из мещанской семьи.

Может быть, я теперь путаю и вопрос относился не к Чан Кайши, а к Джан-дзо-лину (Чжан Цзолинь. — Ред.), потому что в памяти крепко засел ходивший в то время из уст в уста на мелодию американской песенки такой куплет:

Титина, ма Титина,

Какая ж ты скотина?!

Любила Джан-дзо-лина,

Пошла за У-пей-фу.

<…>

Здание Владивостокского коммерческого училища на ул. Нагорной (ныне один из корпусов ДВФУ на ул. Суханова, 8)

После возвращения на родину Борис Пильняк выпустил книгу «Корни японского солнца». В писательской среде Владивостока перешептывались об изъятии всего тиража шестого номера журнала «Сибирские огни», в который, проездом на Дальний Восток, Борис Пильняк отдал для публикации роман или повесть о роли органов государственной безопасности в преждевременной смерти наркомвоенмора М. В. Фрунзе (речь о «Повести непогашенной луны». — Ред.). А вскоре после этого и след простыл одного из выдающихся писателей начала нашей эпохи (в 1938 году Пильняк был расстрелян как японский шпион, реабилитирован
в 1956-м. — Ред.).

Под текст

Газета — не самый большой по объему ресурс. Однако у наших читателей есть возможность узнать о том, что осталось за рамками приведенных фрагментов уникальной книги, никогда не издававшейся в нашей стране. Об этом — более подробно, чем на газетных страницах — расскажет писатель Василий Авченко на открытой лекции, которая состоится в ближайшую субботу, 3 декабря, в 16 часов в книжном магазине, расположенном на 3-м этаже Малого ГУМа (Владивосток, ул. Светланская, 45). Там же еще можно будет успеть приобрести фотоальбом «Сергей Довлатов в фотографиях и воспоминаниях Нины Аловерт», выпущенный при активном участии «Новой газеты во Владивостоке» осенью 2016 года.

№ 367 / 30 ноября 2016
 
По теме
Библиотека «Зеленый мир» приглашает всех желающих 31 марта в 12:00 на спектакль «Снежная королева» в исполнении юных актеров из нашей детской театральной студии.
Оператор системы 112 Елена Голикова принимает сообщения для пожарных, полиции и «скорой» - Газета Вести Лишь четверть звонков, поступающих в течение одного месяца по номеру вызова экстренных служб «112», касаются непосредственно работы полиции, пожарной охраны или скорой помощи.
Газета Вести
ДТП на улице Партизанской - Газета Вести 02 На прошлой неделе в округе зарегистрировано одно дорожно-транспортное происшествие.
Газета Вести
Родителям дошкольников напомнили о безопасности - МЧС по Приморскому краю В г. Артём прошло общегородское онлайн совещание для родителей дошкольников В ходе мероприятия с вопросом профилактики пожарной безопасности выступил заместитель начальника службы пожаротушения 19-го пожарно-спасатель
МЧС по Приморскому краю
390fb5bec690a1c8dd359ca440f408c79294136c.jpeg - Primorye24.Ru Девочка пострадала в ДТП, в котором погибла женщина и две несовершеннолетние За жизнь единственной выжившей в страшном ДТП девочки до сих пор борются приморские медики, сообщает РИА VladNews со ссылкой на Минздрав Приморья.
Primorye24.Ru
«Открылся бал. Кружась, летели четы младые за четой, одежды роскошью блестели, а лица – свежей красотой» - Газета Вести Шуршат пышные платья, барышни с волнением поправляют цветы и ленточки в прическах, ажурные и атласные перчатки, решительно или робко берут под руку элегантных кавалеров.
Газета Вести